Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

но под своей «маленькой, маленькой» елочкой в лучших традициях праздничной магии загадывает возвращение на северную и жестокую родину:

Там ветер сквозной и колючий,

Там стынет в каналах вода,

Там темные, сизые тучи

На небе, как траур, всегда.

Там лица и хмуры, и серы,

Там скупы чужие слова.

О, город жестокий без меры,

С тобой и в тебе я жива.

Я вижу соборов колонны,

Я слышу дыханье реки,

И ветер твой, ветер соленый

Касается влажной щеки.

Отходит обида глухая,

Смолкает застывшая кровь,

И плачет душа, отдыхая,

И хочется, хочется вновь

Туда, вместе с ветром осенним

Прижаться, припасть головой

К знакомым холодным ступеням,

К ступеням над темной Невой.

Со слов Иммануэля Маршака, в мае 1922-го они ехали в теплушке из Екатеринодара много дней — отец, мать, тут же Леман с Васильевой. Ехали, впрочем, достаточно благополучно: телеграмма наркома просвещения, особо оговаривающего необходимость предоставления командированным «возможных удобств переезда», обеспечивала их минимальным комфортом. В Москве после личной встречи Самуила Яковлевича с Луначарским из теплушки они пересели в «классный вагон», а тут уже и до Петрограда рукой подать. На вокзале простились с семьей Маршака (через несколько дней им предстояло приступить к совместной работе в Петроградском недавно организованном ТЮЗе) и отправились на Почтамтскую улицу.

Город в начале 1920-х был в запустении и страшной грязи. Дворы представляли собой «сплошную клоаку», улицы были завалены кучами мусора, на городских кладбищах незахороненные покойники гнили неделями. Все это, а еще — трава, проросшая на развороченных каменных мостовых, выбитые окна, заброшенные дома, нечистоты, заливающие дворы и подвалы, крысы, шныряющие в подворотнях, — разумеется, не могло не поразить Лилю в самое сердце. Вид полуразрушенного, разоренного революцией Петрограда вызывает в ней острую боль и тоску, и все-таки… Все-таки это был ее город! Она возвращается с твердым намерением никогда больше не покидать его и по мере возможностей — насколько достанет энергии, силы, здоровья и веры — способствовать его будущему возрождению:

Под травой уснула мостовая,

Над Невой разрушенный гранит…

Я вернулась, я пришла живая,

Только поздно, — город мой убит.

Надругались, очи ослепили,

Чтоб не видел солнца и небес,

И лежит, замученный, в могиле…

Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли.

Бог, Господь, Отец бесплотных сил,

Ты караешь грешников, но если б

Ты мой город мертвый воскресил.

Он Тобою удостоен славы

От убийц кончину воспринять,

Но ужель его врагов лукавых

Не осилит ангельская рать?

И тогда на зареве заката

Увидала я на краткий миг,

Как на мост взошел с мечом поднятым

Михаил Архистратиг.

Собор Святого Михаила Архистратига возвышается на Среднем проспекте Васильевского острова — там, где Лиля провела все свое детство, где училась, куда мечтала вернуться. Так и получится, но не сразу: в 1922-м с вокзала она едет прямо к Лиде Брюлловой-Владимировой, которая нанимает квартиру на Почтамтской. Лилю встречает плачущая от радости подруга, «почти сестра», и ее ясноглазые дети — жизнерадостный школьник Юра, Наташа, которую Лиля запомнила двухлетней крошкой, а теперь ей уже шесть, у нее фамильные брюлловские глаза и улыбка красавца Владимирова…

Как только Лиля увидела их, ей стало ясно — она хочет жить рядом с Лидой и больше не расставаться. Но в маленьких комнатах на Почтамтской нет места, к тому же в июле 1922-го к семье возвращается Дмитрий Владимиров, бывший деникинский офицер, арестованный за участие в Белом движении и больше года проведший в Москве в заключении. Вскоре после его возвращения подыскивается жилье. Выбор Владимировых и Васильевой падает на аккуратный двухэтажный особнячок на Английской набережной (после переименованной в набережную Красного флота) — в самом конце, на берегу Ново-Адмиралтейского канала: пусть этот дом далеко от мест службы, зато две небольшие квартиры расположены на одной лестничной клетке, из окон видны Васильевский остров и строгая церковь Успения Пресвятой Богородицы, а прямо перед крыльцом несет темные волны Нева.

Английская набережная, дом 74, квартира 7 — это последний адрес Лили Дмитриевой-Васильевой в Петербурге.

Туда же в 1925-м переберется и Елизавета Кузьминична, ввиду частых отъездов Васильева поселившаяся у дочери и взявшая ее полунищенский быт в свои руки. Пореволюционные годы пожилой акушерке дались тяжело: она голодала, потеряла здоровье (в официальных протоколах допросов Васильевой Елизавета Кузьминична значится как «инвалидка»), утратила связь со старшим сыном Валерианом и с Еленой Брюлловой-Зарудной, заменившей ей дочь; страшным ударом стала для нее весть о расстреле Елены большевиками якобы за связь с эсерами, а на деле — за то, что она, мать шестерых детей и учительница гимназии, на одну ночь приютила у себя раненого эсера… Иллюзий по поводу новой власти Елизавета Кузьминична не питала и стремилась сделать все возможное, чтобы обеспечить если не безопасность, то по крайней мере домашний уют и здоровье последней оставшейся рядом с ней дочери. Тем более что хотя Лиля, как это было ей свойственно, тут же с усердием принимается за работу (ее оформляют на должность заместителя заведующего литературной частью ТЮЗа, коим являлся Маршак, то есть отбор, подготовка и литературная обработка рукописей, присылаемых в ТЮЗ, полностью осуществляются ими), здоровье ее ухудшается с каждым годом. Резкая смена климата ей, бывшей туберкулезнице, была противопоказана, переезды с юга на север давали чрезмерное напряжение на сердце, и она тихо жаловалась в письмах Архиппову, что ей трудно писать, ведь практически каждый день она переносит сердечный припадок. «Боль я переношу легко, но потом силы так падают, что я не могу шевелить руками и мне бесконечно грустно»[216], — признавалась она, но работала несмотря ни на что.

Работа не переводилась, платили же мало. Владимировы нуждались — в Петрограде им пришлось едва ли не тяжелее, чем Лиле в Екатеринодаре. Дмитрий Владимиров воевал, сперва с красными, потом — с белыми, был арестован, отправлен в концлагерь, вернулся из лагеря с волчьим билетом, и брать на работу его не хотели. Он подрабатывал счетоводом в различных конторах. Лида тоже была арестована как жена белого офицера, ее продержали под стражей около месяца, осудили на год условно; она долго мыкалась